Очень часто, когда я в интернете честно рассказываю о жизни в ФРГ, в комменты набегают эмигранты с воплями «Вы просто не любите Германию!»
Подобные высказывания удивляют меня, потому что на самом деле я как раз люблю Германию. Это не родная, но и совсем не чужая мне страна.
Но особенно мне смешно еще и потому, что я прекрасно понимаю «любовь» эмигрантов к этой стране.
В самом деле, они приехали сюда зачастую не от хорошей жизни. На Родине у них, возможно, не было перспектив, их преследовали неприятности, они не могли заработать. Решение о переезде было принято сознательно. Естественно, что первое время – и это могут быть годы – у человека сохраняется «синдром туриста». Они знают, что не надо путать туризм с эмиграцией. Но первое время эта путаница – на автоматическом уровне. «Я поступил правильно, уехав сюда» - и мозг выискивает позитивные стороны в окружающей действительности, видит красоту и богатство, старательно не замечает нищеты и убожества; игнорирует неудобства вроде отсутствия автобусов или ожидания приема у врача – и восторгается приятными моментами: красивые палисадники, великолепная архитектура, вкусные сосиски с пивом. Если немецкие бюрократы вообще что-то разрешают новоприбывшим, дают, например, детское пособие или пособие по безработице, душу переполняет благодарность как за совершенно не заслуженное благодеяние. Особенно сильны эти чувства у тех, кто действительно уехал из нищеты (как это зачастую было в 90-е годы), или же уехал с глубоким убеждением в благости «европейского образа жизни» и ужасе «рашкианского Мордора» - неважно, есть ли хоть какие-то реальные основания у таких убеждений.
То есть их любовь к Германии – это именно любовь к сосискам и пиву, к социальным благам и деньгам.
Особенно прекрасной эта страна была бы, если бы не мешали, собственно, немцы. Вот немцы, местные – это момент, который все портит. Их называют «картошкой» (немцы об этом знают и сами себя с юмором называют «картофелем»). Лучше бы их тут вовсе не было, а вся система социальных благ, пособий, высоких зарплат (в сравнении, конечно, с российскими) и прочих удовольствий сохранялась как есть.
Вслух, конечно, «любители Германии» об этом говорят только между собой. В интернете такого никто не напишет. Наоборот, все хвастаются «дружбой» с местными и прекрасными отношениями. Гордятся, если удалось пообщаться с кем-то из местных, и повсюду об этом рассказывают, если удалось заполучить "местного" на семейный праздник - ну это почти свадебный генерал...
Я все это хорошо понимаю, потому что первые годы в Германии провела примерно так же.
Свернуть
То есть я не называю это «любовью к стране». Я никогда раньше Германию не любила, она меня вообще не интересовала, совершенно. Мне бы и в голову не пришло сюда ехать. Но после почти вынужденного въезда я долгое время была именно вот так «благодарна», мне казалось, что нам дают незаслуженные блага, что мы так прекрасно живем, и что это государство просто замечательно. «Мелочи жизни», вроде, например, врачей, которые с удивительным постоянством ошибались и плевали на лечение моего ребенка, мне казались именно мелочами. Тем более, что и в России врачи попадаются разные. Собственно, я и сейчас не считаю, что жизнь в Германии как-то ужаснее, чем в других современных государствах – во многом даже и лучше.
К любви все это не имеет ни малейшего отношения.
Так же, как и подавляющее большинство эмигрантов, я жила исключительно в кругу диаспоры. Увы, это правда. Помню, как нас с мужем приглашали на корпоративы в его фирме. Немного потолкавшись в тусовке, из приличия обменявшись несколькими фразами с коллегами, он неизменно оказывался за столиком с таким же российским эмигрантом и его женой – и только с ними у нас появились какие-то внеслужебные отношения. Нет, пардон – у мужа еще был один приятель-программист, с которым мы тесно общались. Он был тоже эмигрант - араб из Ливана.
Что же касается действительно настоящей дружбы, настоящих близких отношений – они были возможны лишь с «нашими людьми». Такая дружба завязалась у нас на почве увлечения эзотерикой, и там были настоящие «друзья семьи». Большинство же российских немцев вращаются в кругу собственной семьи. Как правило, у них большие семьи – не в плане многодетности, а в плане тесных отношений с тетками-дядями, кузинами и кузенами, прочими троюродными братьями и бабушками. С отцовской стороны в семье моего бывшего мужа насчитывается около двухсот человек в одной только Германии, часть из них также носит фамилию Завацкие, приобретенную голландскими меннонитами в их скитаниях где-то в Польше. Конечно, не все они постоянно и тесно общаются между собой – но все-таки родни, родственных встреч, обедов, взаимопомощи и всего вот этого у бывшего мужа было много.
Примерно так же живут и остальные российские немцы, да и евреи действуют в том же духе.
Причем даже во втором, и иногда даже в третьем поколении мало что меняется. Дети зачастую плохо говорят по-русски – но выходят замуж и женятся только в своем кругу. Они не имеют отношения к России, но не чувствуют себя и немцами.
Разумеется, так же, как и в случае других диаспор, роль играет пресловутая политика мультикультурализма. Хотя русская культура здесь совершенно не приветствуется, но культивируется (то есть на это реально выделяются государственные деньги) «этничность» российских немцев, вся пронизанная их невероятными страданиями при злобном Сталине и обидами на русских. Культ народа-жертвы, постоянные фотовыставки, выпуск книжечек рассказов на русском языке о давних обидах...
Однако это, так сказать, на идеологическом уровне. На обыденном же, житейском уровне диаспора самовоспроизводится, потому что помогает друг другу устроиться в жизни. Например, фирмы по уборке зачастую полностью оккупированы российскими женщинами, много «наших» и в уходе, есть почти полностью русскоязычные фирмы по уходу за стариками. Мужчинам сложнее, они все же устраиваются работать на немецкие предприятия, но тоже стараются протолкнуть своих. Все это низкооплачиваемые и тяжелые рабочие места, но как мы помним, для этого российских немцев в Германию и приглашали...
Среди них, между прочим, довольно распространена идея «это мы – истинные немцы, а местные опустились, скурвились, милуются с «черными», балуются мульти-культи, расслабились, не умеют работать» и тому подобное. Что вполне естественно сочетается с массовой поддержкой АдГ российскими немцами. Да и обычные нацики, например, НДПГ, с удовольствием ведет агитацию среди фольксдойче.
Разумеется, все это «в общем и целом», а так среди российских немцев встречаются самые разные люди, как хорошие, так и плохие. Как и в любом народе.
Конечно, в Германии есть не только фольксдойче и евреи, кто-то едет сюда работать или учиться, есть небольшая категория женщин, вышедших замуж по знакомству за немца. Но те, кто приехал по рабочей или студенческой визе, вообще никогда и не вылезают из «синдрома туриста», они здесь временно – но зато «любят Германию», как им кажется. Ну да, любят – так же, как туристы любят и солнечную Италию, и даже Гаити или Бангладеш... везде есть свои туристские заманухи, и во всем можно углядеть позитив.
Но вернемся ко мне и моим чувствам, которые так интересуют отчего-то интернет-комментаторов. Итак, первые годы в Германии я провела так же, как большинство проводит здесь всю жизнь – в кругу семьи и друзей семьи, родни мужа. Это не значит, что контактов с немцами вовсе не было. Конечно, были – мы же общались с теми же эзотериками. Но они были редкими и поверхностными. Как, повторяю, бывает у многих наших эмигрантов пожизненно – и они ничуть от этого не страдают.
Причем надо сказать, что в этом была вовсе не моя вина. Контакты с немцами просто не складываются. Трудно понять – то ли немцы (во всяком случае, весси) слишком другие, то ли они ненавязчиво дают тебе понять, что ты здесь, в общем, не особо кому-то нужен. Сейчас я думаю, что играет роль и тот, и другой фактор.
Вот пример из тех давних времен. Я хожу с малышом в группу для малышей при местной церкви. Мы встречаемся с мамочками таких же детей 2-3 лет. Правда, все мамочки старше меня лет на 10-15, ведь родить в 23 в ФРГ считается преступным легкомыслием.
Но в конце концов, у нас всех маленькие дети, и нам есть что обсудить, правда?
Однако я постоянно чувствую, что из разговоров исключена. Ну хорошо, конечно, на тот момент я еще владела языком недостаточно, чтобы легко выразить любую мысль. Но никто не проявляет и желания как-то ко мне прислушаться, проявить хотя бы минимальный интерес. Телепается тут какой-то еще ребенок при мамаше-иностранке – и пусть себе.
Я не обижаюсь и не сдаюсь, завожу разговоры, пытаюсь установить отношения. Одна мама помоложе наконец проявляет ко мне интерес, она не показывает мне всем своим видом и интонациями, что мол, ты тут никому не нужна. Мы общаемся с ней. Она приглашает меня к себе домой.
- С удовольствием! Когда можно прийти?
Мамочка достает ежедневник, долго его листает. Сейчас октябрь...
- У меня будет свободен второй адвент. Может быть, тогда зайдешь?
Я открываю рот и закрываю его. Адвент – это декабрь, четыре адвента – четыре воскресенья декабря перед Рождеством. Она нашла для меня время через два месяца! Конечно, я должна быть благодарна. Я соглашаюсь на второй адвент.
Конечно, я не иду к ней в гости, в итоге отговорившись какой-то причиной. Чем такая дружба – лучше никакой! Русскому человеку трудно понять необходимость размечать в ежедневнике дружеские встречи. Я не люблю навязываться, я не из тех, кто суется с общением в любое время дня и ночи, я предпочитаю предупреждать – и чтобы меня предупреждали...
Но второй адвент?! Это уже слишком даже для меня.
И вот так происходит везде. Заметив, что тебе не очень-то рады, ты невольно пойдешь к тем, кто общается с тобой по-человечески - а это свои, своя диаспора. И дело тут вовсе не в языке... Это происходит везде и повсюду – в церкви, в школе, на работе. У них какая-то своя жизнь, свои семьи, свои друзья. На фига ты им сдалась, чужая мигрантка? Чем ты можешь быть им интересна?
Конечно, есть исключения – но они лишь подтверждают правило.
Вот так сложилось, что и моя судьба не была исключением, и примерно до развода я жила в такой вот полной изоляции от местных. Можно ли в такой ситуации «любить Германию»? Как я уже писала, это оксюморон. Что значит «любить Германию» - любить ее богатство и блага, но лучше всего без самих немцев? Или «любить немецкую культуру» - ага, в школе мы учили стихотворение «Лореляй» и убеждены, что разбираемся в немецкой культуре ну стопроцентно лучше самих немцев. Можно еще, как это любят мои комментаторы, нагуглить всяких там Новалисов и Лессингов (читать не нужно, достаточно перечислить имена, и то копипастом) и возмущаться «дремучим невежеством» автора, якобы «не разбирающегося в культуре» (особенно без помощи Гугля).
Но однако дальше моя судьба стала складываться иначе. Не совсем так, как у подавляющего большинства эмигрантов.
Итак, я написала о том, что в начале мое общение с немцами было крайне ограничено, и как почти все наши эмигранты, я жила в кругу диаспоры.
Однако дальше моя судьба стала складываться иначе. Не совсем так, как у подавляющего большинства эмигрантов.
После развода (да и за пару лет до него) я оказалась в почти полной изоляции.
У меня нет в Германии родни, а общение с родней мужа сначала было не прекрасным, а потом и вовсе прекратилось.
У меня на тот момент вообще не было друзей (кроме подруг детства в России). Дело даже не в разрыве моем с эзотерикой – друзья у нас там все равно оставались. Дело в том, что это были так называемые «друзья семьи». Те, кто разбирается в семейном насилии, знают, что такое «друзья семьи». Словом, с ними общаться было крайне затруднительно, да и собственно, даже они жили географически уже далеко от нас.
Я попыталась подружиться с соседками – российскими немками, живущими неподалеку. Нас объединяла любовь к собакам, у них тоже были собаки, мы гуляли вместе. Это были неплохие, интеллигентные женщины, мы иногда собирались с ними просто у кого-нибудь дома. Но у каждой из них была своя большая семья – не в смысле опять же многодетности (детей у каждой из нас было по двое). А в смысле сестер-братьев, бабушек и кузенов. И вся эта семья у обеих жила неподалеку. На каждый праздник они все свободные дни проводили с семьей, ездили по гостям... У меня шансов не было никаких. Они вроде бы и относились ко мне сердечно, не записывали в ежедневник на «второй адвент», но у них реально не было на меня времени. Когда? При таком количестве кузин и племянников...
То есть это не нарушало изоляцию. Конечно, в этих условиях я много общалась в интернете. У меня появились и друзья в реале – российские католики, большинство из них были либералы и антикоммунисты (впрочем, я общалась с аполитичными – но и у них проскальзывало), но мы друг друга терпели. Встречаться мы с ними могли 1-2 раза в год, конечно, а остальное время – только интернет. А в интернете – вы и сами знаете, что происходит. К моей тогдашней травматизированности интернет добавил немало.
Короче говоря, у меня не было абсолютно никаких возможностей общаться с русскоязычной диаспорой. Только минимальные – и они были исчерпаны.
Но человек, даже интроверт, даже социофоб (а у меня социофобия как раз и развивалась) – существо социальное, потребность в общении с себе подобными невероятно высока. И не просто в формальном общении – в принятии, в ощущении «я такой же, как они», возможности вести разговоры, быть принятым и понятым, понимать самому, словом – тусоваться.
У меня не было никакого выхода, кроме одного – выйти из «мультикультурного гетто», из изоляции, и начать тесное общение с самими немцами. Ну нет других людей, кроме этих.
Собственно говоря, нельзя сказать, что на тот момент я с немцами не общалась. В первую очередь, я общалась с верующими, по церковным делам.
У меня были постоянные мечты перейти в православие, но на практике это означало бы дальние поездки на каждое богослужение, что с детьми и при описанной ситуации с транспортом было довольно сложно.
Я была католичкой. Посещала ближайший приход, мои дети там проходили первое причастие, даже потом были министрантами (теперь в министранты в обычной церкви допускаются и девочки). Верующие – люди по определению как бы мягкие и добрые (или стараются быть такими), не националисты. Но отношения с ними складывались по тому же принципу, что описан выше – «да, конечно, заходите, сейчас посмотрю в ежедневнике, когда у меня есть термины...» Даже если мы делали что-то вместе – например, я была в группе по подготовке детей к первому причастию – мне, так и быть, позволяли принести печенье или даже поруководить детьми, но в обсуждениях я как-то не участвовала, хотя с языком давно не было никаких проблем. Мне как-то давали понять, что я тут не своя. Не со зла, просто так выходило.
Более тесные отношения сложились у меня с традиционалистским приходом, куда мы стали ездить. Мне не очень нравился модернизм современного католицизма, и я выбрала более строгое и приближенное к средневековью течение (чтобы предупредить вопросы – это были не «сектанты», а братство св. Петра, всегда сохранявшее общение с папой). По мнению нашей великой экспертши Елены Чудиновой, традиционализм у католиков полностью отсутствует – конечно же, реальная жизнь не такова, и те, кто хочет, легко находят интересную им нишу латиноязычной мессы, исповедей, Часослова и прочих средневековых традиций.
Латинская месса, кстати – реальный отрыв, это очень красивая служба. Для понимания задолго до 2го Ватиканского собора существовали двуязычные требники, где все переводилось на немецкий.
Свернуть
Но ездить туда надо было километров за сто. Мы ездили. Там все было более дружно, более организовано, дети регулярно посещали катехизис, воскресную школу организовывали в доме одной прихожанки, священник был по-настоящему верующим, он посещал нас на дому, он руководил лагерями для детей – отдельно для девочек и мальчиков, и эти лагеря были доступны даже нам по цене (впрочем, всего несколько ней). Была группа мальчиков, куда я возила сына, где дети говорили со священником о Библии и жизни, а потом играли в футбол, это была какая-то возможность социализации для ребенка. И надо сказать, эти верующие как-то не так сильно отталкивали меня – они все же были фрики, не типичные «добропорядочные немцы», они были по-настоящему верующими, и с ними отношения складывались получше. Хотя дружбы и не возникло. Менталитет совсем другой все равно.
Когда в интернете говорят о том, что я «не люблю Германию», эти люди даже не подозревают, что для того, чтобы любить что-нибудь, надо это что-нибудь знать и понимать.
И вот за прошедшие годы у меня сформировалось такое понимание.
Невозможно понять европейский народ, не зная его веры. А я изучила католицизм и умственно (читая соответствующие материалы, отцов, средневековых философов от Августина до мейстера Экхарта, книги и записи, оставшиеся от святых), и эмоционально очень глубоко. Я знаю и понимаю их корни. Я знаю, что и почему изображено в церкви на той или иной мозаике, где там искать «крестный путь», где алтарь, а где чаша со святой водой, как положено исповедоваться, как участвовать в службе. Абрисы древних соборов для меня – не просто туристические или архитектурные достопримечательности, я ощущаю дух под их сводами. Меня многое связывает с Кёльнским собором или с небольшой базиликой в Верле.
Мне кажется, католицизм и кое-где сменивший его протестантизм был всегда гораздо более укоренен именно в народе и народных обычаях в Германии, нежели православие в России. Не говоря уже о собственно высокой культуре – живописи, музыке, архитектуре. Но я не буду вдаваться в эти подробности, в конце концов, у нас не культурологическое исследование, да я и не специалист, это только личные ощущения. Если вы никогда не пели в церкви на Рождество «Тихую ночь», вы не ощущаете вот этого тихого и благостного чувства, сходящего на немецкие городки в рождественское время – то о каком понимании можно вести речь? Если вы ни разу не прошли «крестного пути» в Страстную Пятницу, то как можете судить об источнике, из которого рождается немецкая культура? Конечно, она гораздо обширнее и глубже одного только католицизма, но без католицизма (и протестантизма, который берет свое начало в Церкви как отток широкой реки, разветвляясь далее на множество рукавов) вы здесь вообще ничего не поймете.
И не надо думать о том, что раз секуляризация – то все, католицизм не имеет никакого значения для понимания немецкой культуры. Во-первых, секуляризация весьма относительна. В небольших городах (а таких в Германии больше всего) люди по-прежнему отдают детей на подготовку к Первому Причастию, церкви банально принадлежит множество детских садов и школ, и там детей, конечно, воспитывают в католическом духе.
Да, верующих после всего этого немного – как везде, наверное, процентов пять. Но мы ведь тут вообще не о Боге и отношениях с Богом, а просто об источнике культуры, философии, миропонимания, менталитета. Ницшеанское отторжение Бога, смерть Бога – это ведь из того же источника, невозможно отторгнуть то, чего и не было, чтобы отторгать, надо знать, что отторгаешь. Возвращение к языческим корням – то же самое отторжение христианства, понимание же язычества (славянского или германского, тут все равно) менее необходимо для того, чтобы понять современного человека – просто потому, что язычество от нас отстоит куда дальше по времени.
Помимо глубокого (не буду скромничать) понимания католицизма, у меня к этому моменту накопился уже очень богатый опыт общения с самыми разнообразными немцами, и хотя, как говорилось, в свою жизнь они меня, чужую, не допускали – но понять их «в общем и целом» я уже могла.
Однако понять – еще не значит «полюбить».
Если я понимала немецкую культуру и немецкий менталитет – это еще не значит, что они мне нравились. Или были как-то близки.
Например, мне довольно понятно, какие именно черты типичного немецкого характера приводили к наиболее омерзительным для нас сторонам немецкого фашизма. Ведь в конце концов фашизм тоже обладает национальной спецификой (как и социализм, и все, что угодно вообще). И конечно, подобная мысль не добавляла симпатии к этим чертам. Если сегодня немецкий работник последовательно и аккуратно, с идеальной правильностью выполняет распоряжения начальства, то невольно задумываешься, а не начнет ли он с той же правильностью выполнять и любые распоряжения вообще любой власти. И не выполнял ли уже в свое время – заметим, вовсе не по злобе, не из природной ненависти к кому-то там, а чисто потому, что «так положено»?
(понятно, что среди немцев встречается широчайший спектр самых разных людей, и говоря о каких-то определенных немецких чертах, мы вступаем в очень скользкую область... Могут быть и совершенно безалаберные и неаккуратные немцы, и чем дальше – тем более размываются все эти национальные черты, но они все еще есть, их все еще бывает видно, особенно у старших поколений).
Я понимала, что существует великая немецкая философия, что даже сам язык располагает к пространной рассудительности, но резонерство окружающих очень раздражало. Просто невыносимо слушать длинные рассуждения на тему, что мол, вот ручной миксер лучше блендера, потому что вот потому-то и потому-то (приводится пять причин), и лично я всегда предпочитаю ручной миксер, потому что (еще пять причин), и вы же понимаете, что (еще пять обоснований с подробными экскурсами в жизнь домохозяйки).
Надо сказать, что единственный из немецкой литературы, кто в свое время (хотя бы) был для меня родным и близким – это Гессе. Чему немцы, кстати, обычно удивляются, потому что Гессе у них считается чем-то крайне возвышенным и сложным («атрибут утонченной натуры»(с)). Хотя я не понимаю, что там сложного, Гессе писал сказки, притчи, психологические произведения и фантастику («Игра в бисер» - отличная утопия о будущем). Так вот, у него в «Степном волке» есть такой пассаж про лестничную площадочку с араукарией, для полного понимания я приведу его целиком:
«Видите, – продолжал Галлер, – эта площадочка с араукарией, здесь такой дивный запах, что я часто прямо-таки не в силах пройти мимо, не помешкав минутку. У вашей тетушки тоже все благоухает и царят порядок и чистота, но эта вот площадочка с араукарией – она так сверкающе чиста, так вытерта, натерта и вымыта, так неприкосновенно опрятна, что просто сияет. Мне всегда хочется здесь надышаться – чувствуете, как здесь пахнет? Как этот запах воска, которым натерт пол, и слабый привкус скипидара вместе с красным деревом, промытыми листьями растений и всем прочим создают благоухание, создают высшее выражение мещанской чистоты, тщательности и точности, исполнения долга и верности в малом. Не знаю, кто здесь живет, но за этой стеклянной дверью должен быть рай чистоты, мещанства без единой пылинки, рай порядка и боязливо-трогательной преданности маленьким привычкам и обязанностям.
Поскольку я промолчал, он продолжил:
– Пожалуйста, не думайте, что я иронизирую! Дорогой мой, я меньше всего хотел бы подтрунивать над этим мещанским порядком. Верно, я сам живу в другом мире, не в этом, и, пожалуй, не выдержал бы и дня в квартире с такими араукариями. Но хоть я и старый, немного уже облезлый степной волк, я тоже как-никак сын своей матери, а моя мать тоже была мещанка, она разводила цветы, следила за комнатой и за лестницей, за мебелью и за гардинами и старалась придать своей квартире и своей жизни как можно больше опрятности, чистоты и добропорядочности. Об этом напоминает мне запах скипидара, напоминает араукария, и вот я порой сижу здесь, гляжу на этот тихий садик порядка и радуюсь, что такое еще существует на свете».
Гессе избавляет меня от необходимости подбирать нужные слова самостоятельно, чтобы описать вот всю эту "немецкость". Все то, что можно только ощутить, почувствовать изнутри.
Как я относилась к этому всему? Я была чужой в этой идеальной добропорядочной атмосфере. Я и хотела бы, может быть, как-то подружиться с этими людьми, я не испытывала к ним дурных чувств – но они-то не хотели меня, иностранцы вообще плохо вписываются в эту атмосферу домиков, ухоженных клумб и араукарий. Понимать что-либо на свете, кроме себя и своей вот этой жизни, они тоже не хотели. Конечно, не все жили в идеальных домиках с палисадниками, но те, кто не жил – стремились к такой жизни.
Я не была и в обиде, разумеется. Они тут живут как хотят, это их право, лишь бы к другим не лезли, ну так они сейчас и не лезут.
Я просто была в изоляции, и всем было на это плевать.
Особенно это все усугубилось, когда я оказалась на пособии и без машины.
Итак, я была безработной, я оказалась в полной изоляции и без транспорта, и всем было на это плевать.
Ездить в церковь с латинской мессой и на все эти занятия с детьми стало невозможно. Как-то мы попробовали – но для детей это оказалось слишком тяжело, 5 км пешком от вокзала и все такое... на такси, понятно, денег не было. А дети еще были не слишком большие (с интересом жду обычных рассказов, как комментаторы в 7 лет прекрасно ходили в школу за 10 км пешком и еще веселились по дороге, а также как они ездят на работу и везде без всякой машины, например, на велосипеде за 100 км)...
То есть даже и вот такое, почти суррогатное общение, не совсем полноценное – но все же искреннее общение, было для меня отрезано.
И вот тут у меня возникла неприятная мысль «но ведь если бы у нас действительно была христианская любовь к ближнему и все такие прочие дела, то хоть кто-нибудь хотя бы попытался бы помочь мне решить эту проблему».
Но нет. Верующим тоже в общем и целом было плевать на проблемы окружающих, и в частности, мои. Опять же обижаться на это как-то тоже странно. Они же не обязаны, правда?
Это были два года почти полной уже изоляции (см главу о безработице), и вот тогда у меня стала развиваться мощная социофобия, я сама уже стала бояться выходить на улицу, мир существовал как-то отдельно от меня. Я перестала ходить на исповедь, потому что мне стало непонятно, почему я, отверженная и выброшенная из жизни, должна рассказывать о своих мелких грешках священнику, уважаемому и почитаемому члену того самого общества, которое меня вышвырнуло на обочину. Священнику, которому глубоко плевать и на меня, и на мои проблемы. Нет, я в курсе теоретических положений, что священник – это типа посредник, а рассказывать надо Богу, но подсознанию это объяснить сложно.
Я стала понимать, почему бедные крестьяне ненавидели тех попов, кто наживался и жил получше, чем они. Как можно говорить о сокровенном, о душевном, о семейном с таким человеком, еще и выслушивать от него советы... кто он такой вообще? Ему плевать на наши проблемы – почему он может претендовать на некую близость к Богу?
Я не особенно интересовалась немецкой историей, а все, что было в ФРГ после войны, казалось мне полным торжеством вот этого ограниченного сытого мещанства, с палисадничками, выживанием соседей, сосисками с пивом по праздником. Сытый бюргер с пивным животиком и его блеклая нервная фрау, пристально наблюдающая за поведением соседей, ненавидящая все живое; они не только не знали и не понимали ничего о жизни, но самое главное – и не хотели понять, а себя считали пупом земли без всяких к тому оснований. Было ли вообще в послевоенной истории ФРГ ну хоть что-то, за что зацепиться глазу – или одно сплошное торжество равнодушия и сытого чванства?
Так я думала на тот момент, довольно для меня тяжелый.
Но тогда и случился перелом в моем отношении в Германии.
Свернуть
С чего все началось – уже и не помню. Я тогда читала в основном русскоязычную литературу и источники, и боюсь, что все-таки, наверное, со статьи Тарасова – а потом уже пошло-поехало.
В статье Тарасова «Партизанская война на берегах Рейна», кстати говоря, много передергов и неточностей. Но написана статья талантливо. И вот в какой-то момент мне стало понятно, что в Германии по крайней были люди, которым на проблемы других было не плевать.
Кроме «площадочек с араукариями» и отвергающих мещанство «степных волков» и мрачных философов, здесь есть просто хорошие люди.
Им было до такой степени им было не плевать на проблемы других – убиваемых на тот момент вьетнамцев, палестинцев, и между прочим, угнетенных в самой ФРГ – безработных, мигрантов, интернатских детей – что они были готовы ради этого умереть и
убить.
Я знала, что если бы РАФ существовала до сих пор, их интересовали бы и мои проблемы.
Они были за таких, как я.
Я была бы для них своей.
На тот момент я была действительно внутренне готова вступить в РАФ... если бы такая или аналогичная организация до сих пор существовала (ну... на самом деле нельзя сказать, что она уже совсем не существует... но это отдельная тема. Для условного «товарища майора» добавлю, что вся моя политическая деятельность абсолютно легальна и никак не связана с насилием, оружием и любыми нарушениями закона).
И вот это момент, который перекрывает все, имевшиеся, конечно, недостатки РАФ. Конечно, я знала о существовании «левых» вообще. Но на тот момент я была аполитичной, да и вообще не знала, где их, каких-то там «левых» искать. И насколько этим «левым» действительно небезразлично то, что со мной происходит.
А вот члены РАФ были именно такими. И повторяю, это перекрывает всю их возможную несимпатичность и неидеальность.
Ульрике Майнхоф была как раз левой, очень известной левой журналисткой. Она как раз на момент ухода снимала фильм о жуткой тогдашней системе интернатов, о детях в этой системе. По рассказам, был момент, когда она произнесла: это не имеет никакого смысла. ОНИ посмотрят фильм в качестве развлечения, поахают, а потом пойдут дальше жить своей жизнью.
Она бросила фильм и ушла в подполье.
Несколько лет я собирала о РАФ все возможные материалы, я читала и смотрела все, что только можно, на эту тему. Львиная доля материалов, конечно, была в духе «бедные глупые молодые ребята с психическими нарушениями, зачем же они вступили на путь нелепого насилия!» Личные психические отклонения каждого из руководителей тщательно рассматривались под лупой. Но однако фактологию из этого выделить было все-таки можно. И то не точно – например, известный бестселлер и фильм «Комплекс Баадера-Майнхоф» также содержит значительную долю вранья и передергов, и это неудивительно, учитывая, что автор книги – друг бывшего мужа Ульрики. Но я продиралась сквозь мнения и оценки, пытаясь составить представление о фактах (некоторые факты, надо сказать, мы вообще вряд ли когда-нибудь точно узнаем).
В ходе этих поисков я естественным образом стала искать людей, которые могли бы что-то рассказать на интересующую меня тему. Нет, я не собиралась писать книгу или что-то в этом роде – это была просто болезненная страсть.
Но я нашла не столько людей, которые «могли бы что-то рассказать», сколько... просто левое движение. В это время я стала вообще выходить из скорлупы, наметились подвижки в поисках работы, и естественным образом я стала частью этого самого левого движения. Еще раз, напоминаю, легального. Партизанское движение наподобие РАФ и других аналогичных групп сейчас вообще не имеет никакого смысла, тогда оно было (и понимало себя!) как часть антиимпериалистического и революционного мирового фронта – а сейчас оно зачем? Да такого и нет.
Но дело не во мне и не в моих исканиях. Мы же тут о любви к Германии и немцам.
Я человек практический. Я могу знать о существовании святых – но если современные христиане ведут себя далеко не как святые, я понимаю, что с современной церковью что-то не так.
Не то, что раньше я не была в курсе существования антифашистов, Тельмана и прочего немецкого коммунистического движения. Но, важный момент для меня – это все было когда-то. Давно.
ГДР же я толком не знала, ведь я жила в Западной Германии, ГДР от меня была и географически не так близко. В школе, повторяю, я немецкого не учила, и контакта, например, со школьниками ГДР, у нас не было. Получить релевантную информацию о ГДР в западной Германии крайне нелегко – одна пропаганда, надо уже знать именно левые и про-ГДР-овские источники.
Бог искал в Содоме хотя бы десять праведников, да хоть пять или двух, которые оправдали бы в его глазах существование этого города. Нашел лишь одного и счел за лучшее просто вывести его из Содома.
Так вот, были ли в послевоенной ФРГ хоть десять праведников?
Оказывается, да, были.
Они были. Они выросли в той самой немецкой культуре и вынесли из нее то же, что вынес Энгельс, сын фабриканта, написавший возмущенную и пронзительную книгу о положении рабочего класса в Англии.
Им было не все равно.
До такой степени не все равно, что они отдали свою жизнь – как старомодно говорили раньше – за народ.
И если покопаться, таких неравнодушных людей здесь всегда было – не один, не два, не десять... очень много.
Эта культура, оказывается, производит и такие плоды.
Причем не как исключение – оказывается, эти плоды для немецкой культуры более, чем характерны.
Вообще после 1918-го года говорить о «немцах в целом» уже очень сложно. Это примерно то же, что и говорить о «русских в целом». Раскол этой нации так же глубок, как и наш раскол на красных и белых. ОК, разумеется, у нас за счет мимикрии приспособленцев (а большинство людей – приспособленцы) раньше было больше «красных», а сейчас больше «белых», в Германии сейчас тоже больше «белых» - но это мимикрия.
В нации существуют два полюса, причем они непримиримы, как нигде, враждебны, как нигде, буквально во всем. «Как два различных полюса, во всем враждебны мы». И один из этих полюсов мир видел и содрогнулся, потому что это оказался полюс абсолютного, насколько это возможно в реальности, зла.
Cовременные буржуазные идеологи врут, что мол, да, есть эти два полюса, «радикалы»
(нельзя же быть слепым и не видеть этого!), а мы-то мол, «средние», мы центр, и надо, мол придерживаться центра. Вранье. Любой немецкий буржуазный политик пытается балансировать между полюсами, но любого рано или поздно засасывает в правый – и происходит это в тот момент, когда он отталкивается от полюса коммунистического, отвергая саму левую идею. Долго балансировать невозможно, очень трудно – выбор неизбежен.
Однако есть этот другой полюс, и насколько фашистский, правый, ужасен – настолько же этот светел и чист. Какими нужно было быть людьми, чтобы, зная о гестапо, обо всем вообще зная и все понимая, все-таки сопротивляться? Врут, что мол, антифашистское сопротивление было «минимальным», чего там, говорить не о чем. Да, в 1941 году – конечно. А вот в 1933 в некоторых городах были бои с применением артиллерии! После того, как сразу 70 тысяч коммунистов и социал-демократов бросили в лагеря, после восьми лет планомерного уничтожения антифашистского сопротивления оно все еще существовало и наносило удары... Об этом мало пишут, потому что буржуям тяжело признавать – в самой существенной части это сопротивление было коммунистическим.
С 2008 года я участвую в левом движении. И уже среди левых я перестала постоянно ощущать себя отвергнутой и чужой. Хотя в «Линке», среди умеренных левых, мне все же давали понять, что я не совсем своя – но все же это было значительно легче, чем в обычной обывательской среде. У меня появились друзья.
С 2011 года я вступила в Коммунистическую Инициативу, позже – в КПГ (не запрещенную, легальную!)
Я не так быстро их нашла, потому что жила в маленьком городе и не имела возможности ездить. Но они покорили меня в первый момент наклейками «Спасибо советскому солдату!» с картинкой «советское знамя на Рейхстаге». Во-вторых, один из руководителей в речи рассказал какой-то случай о подвиге советских танкистов-коммунистов, и это меня окончательно добило эмоционально, в этот момент мне стало ясно, что есть немцы (ха, их, оказывается, полно!), для которых вот это все «национальное» не то, что чуждо – но откровенно второстепенно, есть другая сторона вот этого великого раскола.
Среди коммунистов ты чувствуешь себя полностью своей. У тебя вообще нет никаких проблем – скорее уж, если проблемы возникают, то в связи с тем, что большинство у нас – молодые мужчины, а я старая Ворона. Среди коммунистов нет никаких «черных, белых и цветных», никаких «мигрантов с особой культурой», нет ни эллина, ни иудея. Мы все свои, все товарищи. С ними реально хорошо. Даже общение, коммуникация складываются легко, тебя внимательно слушают, тебе демонстрируют интерес. У меня появились настоящие друзья, которые готовы даже за сотни километров примчаться на помощь, если надо. С которыми можно говорить о главном.
Нельзя сказать, что не бывает проблем, в том числе, и межличностных. Все мы – продукты того же общества. Но вот чего совершенно нет – так это того презрительного отторжения, той холодности, которая была мне так знакома раньше.
При этом нельзя сказать, что они, например, «перестали быть немцами». Нет, среди коммунистов – в отличие от антидойчей, которые для нас – враги – национальная гордость и любовь к своей культуре поддерживается. Но это не та гордость, которая отвергает чужие народы, наоборот, подлинный (а не «мульти-культи») интерес к чужим народам, их истории и культуре от этого только растет. Советские люди меня поймут.
Это – немцы будущего.
У меня умер хороший друг, он похоронен здесь, неподалеку, в этой земле. У меня есть настоящие друзья, прекрасные люди, которыми я могу только восхищаться. Все это немцы. Я знаю историю Германии, и она – прекрасная и героическая, она достойна того, чтобы войти как частица, в историю Светлого Будущего, которое, я уверена, наступит.
Я люблю эту страну. Я знаю и понимаю ее до последнего камня. Я знаю ее людей. Мне они не все нравятся – но я знаю потенциал, заложенный в них, я знаю, какими они станут – и я люблю их.
Здесь были, есть и всегда найдутся те, кто готов реально отдать жизнь за других людей, за народ. В борьбе против угнетения и капитала.
Это прекрасная и великая страна.
Я люблю Россию, это моя Родина, и она даже более велика и прекрасна в моих глазах – но я люблю и Германию.
И наверное, это не объяснить тем, кто думает, что любовь к стране и народу равна любви к системе. И что любить – это значит смотреть через розовые очки, в чужих несчастьях обвинять тех, кому не повезло, выискивать доказательства «правильности» системы любой ценой. Даже ценой обыкновенной человечности. Но как можно любить что-либо вообще – и не иметь простой человечности? Это несовместимо.
[свернуть]
Линейный вид
